- Солидный задел для молодого
артиста. Из этого перечня совсем непонятно, почему вы, спустя два
года, все-таки ушли из МХАТа?
- Меня позвал мой педагог, Роман Ефимович Козак. Я долго думал, выбирал и
выбрап … все-таки его. Душа лежала к нему. Когда меня Олег Павлович
Табаков спросил: «Почему уходишь?», — я сказал: «Иду, потому что
меня позвал учитель». Олег Павлович, надо отдать ему должное,
оставил мне четыре спектакля, которые я сегодня играю во МХАТе:
«Лесная песня», «Сирано де Бержерак», «Ундина» и «Профессия миссис
Уоррен». И, конечно, мне дороги мхатовские вечера.
- А что ждет у Романа Козака?
- У Козака ставится «Ромео и Джульетта», где я репетирую Меркуцио, помимо
того, я еще ассистент режиссера в этом спектакле. Ужасно интересно
следить за тем, как создается ткань спектакля. Есть много других
планов, которые не буду сейчас раскрывать, чтобы «не заболтать».
- А что сейчас играете?
- Пока только два ввода. В моем репертуаре — два детских спектакля в
театре Пушки на, «Ударяю» по утреннику: играю в детском спектакле
«Остров Сокровищ» и в спектакле «Дубровский».
- Ради двух спектаклей уходите в театр Пушкина?
- Нет, конечно, не из-за двух спектаклей. Наверное, пошел, чтобы начать
что-то новое, попробовать свои силы. Потому что все равно во МХАТе я
чувствовал себя, как дома, в своем гнезде. В какой-то момент
почувствовал, что хочу делать что-то еще.
- А у вас же студия была при МХАТе?
- Это была идея руководителя нашего курса Олега Николаевича Ефремова —
создать студию при театре. Но после того, как его не стало, многое
поменялось, потому что все вдруг начали думать: «А что дальше?».
Хорошо, что эта история студийности плавно перешла во мхатовские
вечера, которые делает с нами Марина Станиславовна Брусникина. Два
года на зад, когда мы из Школы пришли во МХАТ, Марина Станиславовна
подошла к Ефремову, сказала: «хотим читать стихи и прозу со сцены».
Первый вечер мы читали свои работы. К нашему процессу присоединились
ребята-актеры из МХАТа. Сложилась команда единомышленников, где все
друг друга понимают. За два года у нас возник свой зритель, зал
полный, всегда переаншлаг — мы делаем бесплатные вечера. И по том
потихоньку пошло-поехало: стали искать новую прозу, стихи,
устраивали тематические вечера. Один из первых назывался «Волшебный
хор» — посвящался Ахматовой и ее четы рем ученикам, Найману,
Бобышеву, Рейну и Бродскому. Мы показывали кинозапись Ахматовой,
Бродского, читающих свои стихи. Найман и Рейн читали «вживую».
Совсем недавно сыграли Астафьева — практически на следующий день
после его похорон, так совпало. Марина Станиславовна принесла нам
два его рассказа — «Пролетный гусь» и «Бабушкин праздник». За три с
половиной недели мы сделали спектакль. Олег Павлович дал добро.
Теперь он будет идти на Новой сцене. Когда мы репетировали, я
понимал, что этот спектакль будет «цеплять», но я не ожидал такого
эффекта. Мне доводилось слышать, как смеется весь зал, но я никогда
не слышал, чтобы плакал весь зал.
- Олег Николаевич Ефремов и
Алла Борисовна Покровская были руководителями вашего курса в
Школе-студии. По-моему, Олег Николаевич вас выделял на курсе?
- Я так не думаю. Нормальные взаимоотношения были, как у всех.
- Саша, не скромничайте. Я знаю, что Олег Николаевич вас выделил.
- Не знаю. Это мне уже на четвертом курсе стали говорить: «Олег Николаевич
хочет с тобой поговорить».
- А почему он вас из беды решил выручать — что это за история?
- Не хочу говорить об этом. Была там одна история. ..
- Подрался?
— Ну. .. практически. Ефремов мне тогда очень помог. Потом, когда
перестану стесняться, расскажу…
- А стесняетесь?
- Ага. Все почему-то думают, что актеры должны быть наглые.
- А на сцену страшно выходить?
- Нет. На сцене не стесняюсь.
- А страха нет?
- Это не страх зрителя, там другое — адреналин. Меня хлебом не корми — дай
на сцену вылезти. К зрителю вообще надо относится так, что он,
зритель, добрый. Даже если он слегка злой, его же можно завлечь — в
этом вся загвоздка!
- И все-таки, кем был для вас Ефремов? Когда вы учились, Олег
Николаевич уже болел, появлялся в Школе не часто — реальным
руководителем курса все равно была Алла Покровская.
- Никогда не забуду, как Олег Николаевич приходил на все показы, на все
экзамены. На первом курсе мы ставили сказки. Пришел Ефремов,
отсмотрел сказок тридцать. То замечание сделает, то похвалит, а в
конце говорит: «Ну, ребят, вы не переживайте — и такой театр есть, и
так играть можно…». Мы, хоть и смеялись, но слышали эту иронию,
понимали, что он-то знает, каким должен быть театр. После «Бури» —
дипломного нашего спектакля — он нам сказал: «Выкобенивайтесь, как
хотите, но не забывайте, что вы люди…». Когда мы поставили
климовский спектакль «Джульетта и ее Ромео», все собрались, он сидел
сбоку. Мы думаем: «Щас как даст!». Его долгая пауза, потом говорит:
«Ну, вам самим-то нравится? Нравится, хотите играть? Ну, хорошо, а
что…», — и пошел, чего-то там про себя думая. А спектакль получился,
действительно, неоднозначный. Многое надо было изменять, доделывать;
очень много споров было на репетициях — уж очень непривычный стиль.
- А умел Ефремов хвалить?
- Самое сильное воспоминание, оставшееся в памяти, когда он в последний
раз смотрел наш спектакль. Это было «Бабье царство в Мелихово».
Тогда никто не ожидал, что он приедет, потому что он был сильно
болен. Лучше спектакля мы не играли. Такой лучезарный, светлый.
Ефремов посмотрел на нас и сказал: «Нет, ну я знал, что хорошо,
слышал, мне рассказывали… но чтоб та-а-к!… я не ожидал». После
«Бабьего царства» он меня позвал, говорит: «Сань, пройдут выходные,
и мы потом соберемся все вместе». Он душой очень переживал за
студию, которую хотел с нами делать. Я сказал: «Конечно, Олег
Николаич, соберемся обязательно». Этому было не суждено случиться.
Олега Николаевича вскоре не стало. Мы много говорили с ним о театре,
о том, каким должно быть театру, во многом сходились. Да, другое
время, другие ритмы, зритель воспитывается на телевидении, и за эти
десять лет да же вкусовые восприятия у людей поменялись. Они
привыкли к сериалам на ТВ, и потому «съедают» даже плохой спектакль
в театре. Я говорю: «Клиповое сознание сейчас, Олег Николаевич.
Сцена тоже должна как-то отражать этот процесс». Он отвечает: «Ну,
клипы, ну меняются темпы, ну другое поколение. .. Но зритель-то все
равно приходит в театр за живым человеком, живыми отношениями,
настоящими».
- Объясните мне, что случилось на «Трех сестрах»? Ефремов был уже не
здоров. Нельзя сказать, что до этого во МХАТе были особые победы, но
на «Трех сестрах» случилось что-то важное. Мне этот спектакль дорог.
- Премьера прошла потрясающе — это по том спектакль немного «разболтался».
Мы его смотрели всем курсом, и все сошлись в одном: «Лебединая
песня».
- Как вы думаете, Ефремов понимал это, как вам кажется?
- Думаю, да. Он часто в то время повторял: «Надо все записывать, все
мысли. Вот у меня книжечка. По поводу „Трех сестер“ я там записываю
с какого-то далекого-далекого года». Но я на этом спектакле вдруг
услышал текст Чехова, вдруг увидел реальных настоящих трех сестер.
Для меня этот спектакль — наверное, как «Три сестры»
Немировича-Данченко для взрослого поколения. Виктор Гвоздицкий,
Андрей Мягков, Наталья Егорова, Лена Майорова. Там гениально
выстроена сцена прощания Маши (Лены Майоровой) с Вершининым, когда
она как бы «подламывается». Лена рассказывала мне, как это было на
репетиции. Олег Николаевич сказал ей: «Ты сделаешь к нему шаг и
переломись» — «Зачем?!» — «Не спрашивай, просто переломись».
- Кто является для вас критерием доверия, когда оценивается ваша
работа?
- У меня есть несколько людей, которые мне скажут правду по поводу моей
роли. Это мои педагоги — Алла Борисовна Покровская, Роман Ефимович
Козак, Марина Станиславовна Брусникина; а еще — папа, мама и брат.
Маме, конечно, многое нравится, папа, напротив, умеет как-то
отдалиться и посмотреть со стороны.
- Каков рейтинг ваших ролей в семье?
- Они не много видели — редко приезжают, живут в Тольятти. Но самый
любимый у всех был «Бабье царство».
- Вы учились в Школе-студии, потом легко и естественно перешли во МХАТ.
Когда перестаешь быть учеником, вливаешься в такой серьезный
коллектив, коим является МХАТ, есть разница в самоощущении?
- Есть. Помимо того, что мы держались курсом, студией все вместе, и
переход получился из школы в театр мягкий, но появилось больше
внутренней ответственности. Я чувствовал, что меня будут
воспринимать не просто как актера, а именно актера этого театра: я -
лицо того заведения, которое представляю. Меня, скорее всего, так и
не воспринимали, но наедине с собой все время время думаешь: я -
актер МХАТа. У нас даже был период, когда мы проводили студийные
собрания, писали устав студии. Для нас всех это было важно: «Ты -
студиец театра МХАТ». Если ты на стороне что-то делаешь — веди себя
соответственно.
- Это было прямо в уставе прописано?
- Да. Мы разговаривали по этому поводу, ссорились, ругались. Потом эти
сборы как-то сами собой закончились. В чем, видимо, была ошибка: мы
внутренне заставляли себя —«поступай так». А театр всегда рождается
от общего дела. Возникают какие-то внутренние отношения, что не
оговаривается, что не нужно записывать. Каждый естественно понимает:
что можно, а чего нельзя.
- Когда вы начинали самостоятельное существование на сцене
Художественного, приходили на репетиции, в которых заняты известные
актеры, вам страшно не было?
- Я работал с Сазонтьевым,
Любшиным, Сергачевым, Гвоздницким, Натальей Егоровой. Страшно —
первый раз. Во-первых, возникает чувство, что на тебя смотрят, тебя
оценивают, за тобой наблюдают. Когда репетировал «Профессия миссис
Уоррен» с Жолобовым, с Сергачевым, Максимовой, мне почему-то
казалось — вот ты ходишь, а они все время про тебя думают и
отмечают: «Сейчас ты не то сделал». Потом понимаешь, они занимаются
своими делами, своей ролью, самим собой на сцене, своим персонажем,
они — такие же партнеры. Не было никогда такого: «Ну, ты молодой, —
давай, давай!». Напротив — всегда помогали, советовали… И потом,
когда за ними наблюдаешь, многому ведь учишься. Сейчас точно не
помню, какую репетицию я смотрел… на сцене был Мягков. Я просто
увидел, как умеет мыслить актер на сцене, что такое процесс, как он
выстраивает роль, как он ходит, говорит, что делает. Я вдруг вижу
отношение к профессии, к работе. Оно — у всех «стариков», которые
были связаны с «Современником». Театр для них не место, где
зарабатывают деньги, работают на собственную славу. Театр — то
место, в котором выстраиваются духовные отношения. Это собранность,
дисциплина людей, не опаздывающих на репетицию. Они всегда знают
роль, всегда помогут. У них есть «чувство локтя». А каким для меня
потрясением был Кашпур! Мы репетировали «Преступление и наказание»,
сцену в трактире. Как он играл Мармеладова! Я следил за каждым
движением — как этому научиться?! Человек не просто говорил слова,
диалог с тобой вел — я увидел этого Мармеладова, которого жалко,
увидел все его нутро, всю трагедию.
- А театром где увлеклись?
- Дома, в Тольятти был такой народный юношеский театр «Ровесник», где-то в
классе шестом я туда пришел. Никогда особо серьезно к этому не
относился — хобби. Потом я еще борьбой параллельно занимался —
серьезный парень из рабочего города, там все спортом занимаются.
Несколько раз пытался из театра уйти. Но первую фразу, которую нам
сказала Наталья Сергеевна, наш художественный руководитель, запомнил
на всю жизнь: «Вы пришли в театр. Ваша жизнь принадлежит театру. Вы
теперь полностью принадлежите ему». Я тогда всерьез это не
воспринял: «Жизнь принадлежит театру — ерунда какая-то»…
-
А как поступал?
- Я собирался вообще стать юристом. Месяц готовился. И приходит девчонка
знакомая, говорит: «В студию при театре „Колесо“ набирают». А это
был уже профессиональный театр. Пошел, показался — взяли. Год
проучился в студии, рванул в Москву. Думал: «Завалюсь сейчас во всех
институтах, и домой». Месяц ходил везде поступал. А до этого, когда
мы весной с гастролями театра «Колесо» приезжали в Москву, я узнал,
что в ГИТИС набирает Марк Захаров. И приехал, собственно, к нему.
Поступил. Но пробовался много где. В ГИТИСе тогда был ремонт,
осталось впечатление стройки; от Щуки — ощущение помпезности. А во
МХАТе. .. Как сейчас помню, — открываю дверь — и этот старый
коридор, эти старые люстры… Так тепло мне стало. Я сказал: «Хочу
учиться здесь». Там вообще история смешная: в ГИТИС меня уже
зачислили, а завтра во МХАТе конкурс еще только. Я ложусь спать,
кладу под подушку две бумажки. На одной написал: МХАТ — Ефремов, на
другой — ГИТИС — Захаров. Всю ночь снится, ГИТИС вытащил. Утром
просыпаюсь в холодном поту, думаю: «Вытащу ГИТИС, все равно пойду во
МХАТ». Вытаскаиваю… мятую-мятую бумажку — «МХАТ»! Думаю, а что же «ГИТИС»?
Вытаскиваю совершенно гладкий лист. Все! Прихожу в ГИТИС, говорю:
«Здравствуйте, я бы хотел забрать у вас документы». Там в полном
недоумении: «Подождите… Вы же зачислены, к Марку Анатольевичу!» На
что я начинаю плести что-то вроде: «Мне кажется, я не смогу быть
студентом Захарова…» и т.п. Во МХАТ прилетаю — язык на плече, и меня
первым вызывают. Читаю Чехова «Не в духе». Пока читал, зал так особо
не реагировал — немножко хихикали. Смеяться начали позже, когда Олег
Николаевич спросил: «Ну вот, вам сейчас двадцать два года» (а
говорили, что тех, кому больше двадцати, берут хуже). Я перебиваю:
«двадцать один, через месяц только двадцать два будет». Он
продолжает: «Чем вы занимались до этого, расскажите о себе». И я
начинаю: «После школы не поступил в институт. Получил двойку за
сочинение. Пошел учиться в училище. Получил профессию
„электромеханик по торговому и холодильному оборудованию“. Работал в
столовых. Потом меня забрали в армию. В армии я научился играть на
духовых инструментах. Мне дали трубу, я за неделю не смог выучить
гимн России, выучил только первую цифру, после чего мне сказали;
„Не, брат, у тебя не пойдет“. Мне дали после этого тубу, сказали:
„Вот тебе Шопен, выучи похоронный марш“. Так как там партитура очень
простая — две ноты, тринадцать тактов: пум-пум, пум-пум, потом
фиеритура: пум-пум-пум-пум, через час я сыграл это дирижеру, он
сказал: „Вот молодец“, и на следующий день я поехал на похороны».
- Скажите честно — это чей текст?
- Это мой текст, моя биография! (Смеется). Зал впокатуху лежит. Я ничего
не пойму: я устал уже от этой истории, потому что думаю: «Не берете,
так чего вопросами идиотскими мучаете…». Стою вот с таким настроем и
на монотоне рассказываю: «На следующий день поехал на похороны. И
так в течение службы несколько раз ездил в составе похоронной
бригады».
- Саша, мы знаем, что закончилось все благополучно. Вы успели
поработать во МХАТе, потом ушли (!) в другой театр. Скажите, нет ли
у вас сегодня разочарования в институте театра?
- Я бы не сказал, что это разочарование. Есть внутреннее желание что-то
изменить. Я чувствую, как должно быть. Это то, о чем мы говорили с
Олегом Николаевичем: хочется вернуть в театр живую душу. Ее сейчас
так мало.
